Евгений Абрамович Баратынский родился 2 марта 1800 года в усадьбе Мара. Усадебное детство дало Баратынскому полный "могучего обаяния" образ родины как истока и вместе с тем завершающей цели человеческих стремлений, начала и конца существования, замка, смыкающего жизненный круг.

О жизни Баратынского известно немного и еще меньше известно наверняка. Молодость его проходила большей частью на глазах у многих людей: в 1830-е годы, после женитьбы, сведения о нем скуднеют. Но даже когда его имя не сходит со страниц литературных изданий, постоянно упоминается в письмах и воспоминаниях современников, он часто остается как бы невидимым, ускользает от общественного внимания. Жизнь его менее всего публична, и это отличает его в той или иной степени от всех поэтов современников.

Появление Баратынского в обществе и немного позже в литературе сопровождалось скандалом: он был с позором исключен из аристократического военно-учебного заведения за кражу, совершенную вместе с товарищем. Дело было передано на рассмотрение Александра I. Двое пятнадцатилетний преступников были наказаны сразу и как дети - их исключили из корпуса, - и как взрослые - им была запрещена всякая служба; единственное, что им было позволено, - это стать солдатами и, выслужив офицерское звание, вернуть себе прежние права.

Детский грех Баратынского преследовал его всю жизнь, по существу, преследует и теперь. Без этого трудного эпизода немыслима его биография: он всегда будет стоять в ее начале как остерегающий знак, напоминающий, что биограф вступает на территорию чужой души и судьбы.

С осени 1818 года Баратынский в Петербурге; зимой 1819 года он зачислен рядовым в гвардейский полк. Формально "солдатчина" Баратынского не наказание, а милость: первое офицерское звание должно было означать для него прощение и разрешение служить по своему выбору. Не вполне понятно, имел ли он практическую необходимость добиваться этого; видимо, дело было не в том: происходящее имело для него значение гражданской реабилитации и морального искупления. Оно имело и дополнительный личностный аспект: долгое время все хлопоты за Баратынского, все попытки добиться его прощения сталкивались в конечном счете с личной волей императора Александра I, от которого зависело производство в офицеры. Трудно сказать, чем была вызвана странная "злопамятность" императора; вряд ли ее можно вполне объяснить, как иногда предлагается, литературной репутацией Баратынского. Трудно также представить, чего могли стоить Баратынскому эти годы под не отпускающим, не забывающим взором Александра I, это мучительное противостояние еще очень молодого и впечатлительного человека живому воплощению государства.

"Солдатчина" Баратынского была в значительной степени лишь номинальной: она давала повод для злословия, насмешек, а иногда и грубых личных выпадов его литературных врагов, но не вредила его литературным успехам и не лишала его места в обществе. Тем не менее двусмысленность его положения и полная зависимость от чужой воли были тягостны для него.

Это непростое единоборство продолжалось девять лет - с весны 1816 года, когда он мальчиком был исключен из корпуса и отдан родственникам, до весны 1825, когда судьба его оказывается в центре внимания Пушкина, Вяземского, Дениса Давыдова, когда хлопотами В.Жуковского и в конечном счете А.И.Тургенева, постоянных заступников за русскую литературу перед властью, он был возвращен "обществу, семейству, жизни". Внутреннюю историю этих девяти лет можно только угадывать; внешний же их рисунок известен достаточно хорошо: за это время Баратынский сделался знаменитым поэтом.

Он начал писать стихи сразу же после исключения из корпуса, в деревне; в Петербурге он необычайно быстро раскрывается как поэт. Этому способствовала дружба с А.Дельвигом; она особым образом окрасила вхождение Баратынского в литературу, сделав его, почти помимо его воли, членом пушкинского кружка. В составе "союза поэтов" Дельвига - Кюхельбекера - Пушкина, пользуясь его поддержкой и сам способствуя его успеху, Баратынский включается в чрезвычайно интенсивную в это время литературную жизнь столицы. По сообщению жены Баратынского, Дельвиг без его ведома отдал его первые стихи в журнал и "Баратынский, которого имя до тех пор не появлялось в печати, часто говорил о неприятном впечатлении, испытанном им при внезапном вступлении в нежеланную известность".

Так или иначе, стихи Баратынского начинают печататься в петербургских журналах, его избирают членом литературных обществ, он знакомится почти со всеми известными петербургскими литераторами. Посредническая роль Дельвига здесь была, по-видимому, очень важна; особенно это касается знакомства с Пушкиным. Существенное значение для Баратынского имела и литературная школа, которую он прошел в "союзе поэтов".

С ростом известности Баратынского у него появлялись и литературные недоброжелатели; однако к тому времени, когда в петербургских литературных обществах и салонах разгорелась настоящая война между "союзом поэтов" и сторонниками литературных традиций, его, как и Пушкина, уже не было в Петербурге.

В начале 1820 г.Баратынский был сделан унтер-офицером и переведен в финляндский полк. Литературная романтическая традиция рассматривала окраины страны как место ссылки; после первых финляндских стихов Баратынского за ним закрепилась репутация "финляндского изгнанника". Однако формально это было повышение, немаловажный шаг на пути Баратынского к свободе.

Однако "финляндское изгнание" неожиданно оборачивается для Баратынского своей поэтической стороной, оказывается внутренне плодотворным. Природа Финляндии, впервые увиденное им открытое море поразили его воображение; он признавался Н.М.Коншину, своему начальнику и новому другу, "что в жизни еще не имел такого поэтического лета". В доме командира полка Г.А.Лутковского, старого знакомого его отца, Баратынский находит необходимую ему семейную обстановку. В Финляндии начинается его дружба с Н.В.Путятой, адъютантом генерал-губернатора Финляндии А.А.Закревского. Образованный, любивший поэзию человек, Путята был внутренне близок Баратынскому. "В образе мыслей и характере их было что общее. То же озарение высшими понятиями, та же сосредоточенность и сдержанность  их изъявлении", - писал П.И.Бартенев, знавший Путяту. Дружба их продолжалась всю жизнь, а позднее укрепилась родством, когда Путята женился на свояченице Баратынского.

Конец 1824 г. Баратынский проводит в Гельсингфорсе. при штабе корпуса Закревского. Здесь он знакомится с женой генерал-губернатора А.Ф.Закревской, женщиной яркой. умной и эксцентричной. Он переживает серьезное увлечение этой женщиной; однако еще сильнее оказывается произведенное ею поэтическое впечатление. Закревская стала прототипом героини поэмы "Бал", образ ее отразился и в лирике Баратынского. Не случайно, покинув Финляндию, Баратынский сожалел о ней, как о стране, где он "пережил все, что было живого" в его сердце.

Между тем связь Баратынского с литературной жизнью столицы почти не прерывается; он часто и подолгу бывает в Петербурге то в отпуске, то с полком. Дельвиг с друзьями навещает его в Финляндии. Коншин вспоминает. что Баратынский "как дитя" радовался поездкам в Петербург.

Тем временем, известность его как поэта росла. Еще в самом начале 1824 г. Жуковский в обзоре русской литературы, составленном для одной из особ императорской фамилии, писал: "Баратынский - жертва ребяческого проступка, имеет дарование прекрасное; оно раскрывалось в несчастьи, но несчастье может и угасить его; если судьба бедного поэта не облегчится, то он сам никогда не сделается тем. для чего создан природой", - и в словах его звучали почти обвинительные нотки.

Затянувшееся наказание Баратынского становилось уже чем-то вроде общественного скандала, об этом говорили почти открыто, и казалось, что шумная слава поэта поможет облегчить его участь. Но ходатайство было Жуковского было отклонено.  Тогда за это берется А.И.Тургенев, который действует совершенно иначе и старается, чтобы о литературной деятельности Баратынского по возможности забыли. Вероятно, именно в связи с этим Баратынский задержал издание своего сборника, уже порученное в 1824 г. А.А. Бестужеву и К.Ф. Рылееву.

Тургенев наконец добивается успеха: в апреле 1825 г. Баратынский был произведен в прапорщики. В январе 1826 г. он выходит в отставку; болезнь матери вынуждает его поселиться в Москве.

Здесь в ноябре 1827 г. выходит первое собрание его стихотворений. Сборник 1827 г. стал для Баратынского первым подведением итогов. Он открывается знаменитой элегией "Финляндия", создавшей в свое время Баратынскому ореол романтического изгнанника. Сборник 1827 г. построен так, что произведения, обрамляющие разделы, несут особую смысловую нагрузку. В них последовательно развивается тема судьбы, звучащая и в других стихотворениях сборника; романтический бунт против "прихотей судьбы" ("Буря") сменяется тихим утверждением верности себе и "музам" "наперекор судьбе" ("отъезд"), а когда оказывается. что такая верность в конечном счете обеспечивает независимость от судьбы, возникают и оптимистические ноты ("Стансы"):

Хвала вам, боги! предо мной
Вы оправдалися отныне!
Готов я с бодрою душой
На все угодное судьбине...

В завершающем сборник послании "Н.И. Гнедичу" тема преодоления судьбы приобретает почти торжествующее, победное звучание:

Я победил ее, и, не убит неволей,
Еще я бытия владею лучшей долей,
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков...

Сборник был встречен современниками восторженно; диссонансом на общем фоне звучала только отрицательная рецензия С.П. Шевырева в "Московском вестнике". Баратынский был в зените славы.

Вскоре после отставки Баратынский женился; его свадьба с Анастасией Львовной Энгельгардт состоялась в июне 1826 г. Невеста была некрасива, и современники признали брак "не блестящим, а благоразумным". Друзья не сомневались в его счастье, но тревожились за его поэтическую судьбу. Жена Баратынского действительно "мало имела в себе элегического", как осторожно заметил о ней Вяземский, она вдохновляла поэзию совсем иного характера. Образец ее - поэма "Переселение душ", обычно считающаяся "сугубо формалистической стилизацией под XVIII век"; между тем, она писалась одновременно с ключевой поэмой Баратынского "Бал", и представляет собой нечто вроде поэтического комментария к ней.

Поэма эта не только галантный комплимент некрасивой Анастасии Львовне. Здесь говорится и о том, что жертвенная любовь слабого человека способна одолеть механическую мощь судьбы, что тайна такого одоления известна лишь любящему и счастье его - утаенное от мира счастье.

Обращенная к жене лирика Баратынского обычно не упоминается среди его шедевров; эти неброские стихотворения словно уклоняются от внимания критики. Однако в них есть громкие, сильные строки, рисующие новый для его поэзии образ "смелой и кроткой" женщины - друга, помощницы и спасительницы, равноправной участницы в судьбе, творчестве, философском определении в мире ("Отрывок", 1829; "о верь, ты, нежная, дороже славы мне...", 1834; "Когда, дитя, и страсти и сомнения...", 1844).

Строка из концовки "Признания", на которую недвусмысленно намекали скептически относившиеся к его браку друзья - "обмена тайных дум не будет между нами", - не стала пророческой. Жена Баратынского разделяла все его заботы и думы, в том числе отчасти и литературные: он "часто удивлялся ее тонким замечаниям и справедливым возражениям, верности ее критического взгляда". Уезжая, он писал ей едва ли не ежедневно, письма эти показывают их полное взаимное сочувствие: от нее у него не было тайн.

Московский период ознаменован в жизни Баратынского новыми чертами. Он пробует служить; около трех лет он числился в Межевой канцелярии, но служба эта не оставила никакого следа в его жизни. В Москве он встречается и знакомится с множеством новых для него людей и мнений, принимает участие в обсуждении литературных и философских вопросов. Это несколько видоизменяет характер его собственной литературной деятельности.

В Москве Баратынский встретился с П.А.Вяземским, который высоко ценил его поэзию и с нетерпением дожидался конца его "финляндского изгнания". Знакомство их так и не перешло в приятельскую близость; зато отношения эти не были подвержены переменам и ничем не омрачились до конца жизни Баратынского. Его приезд в Москву пришелся на время, когда Вяземский особенно увлекался журналистикой; вместе с Н.А.Полевым он издавал лучший в то время русский журнал - "Московский телеграф". Здесь Баратынский напечатал в 1827 г. свой критический разбор книги А.Н.Муравьева "Таврида". Сотрудничество это не имело продолжения; вскоре Вяземский разошелся с Полевым, и журнал изменил свое направление. Взгляды Баратынского и Вяземского на журналистику, по-видимому, совпадали; одно время они собирались вместе издавать "Литературные современные записки", нечто среднее между журналом и альманахом, но это издание не состоялось.

Вяземский убеждает Баратынского писать прозу, и тот отвечает, что "уже планировал роман"; в другом письме к Вяземскому он говорит: "Проза мне не дается, и суетное мое сердце все влечет меня к рифмам. Я пишу поэму". Он умалчивает при этом, что пишет не поэму, а роман в стихах: в предварительных публикациях некоторые части "Наложницы" были представлены как отрывки из романа.

Вяземский пытается увлечь Баратынского и другим прозаическим замыслом - серией статей о классиках русской литературы. Баратынский дал согласие писать о Ломоносове. По-видимому, это должна была быть большая работа, подобная книге Вяземского о Фонвизине. Возможно, именно такое обстоятельное жизнеописание имел в виду Баратынский, говоря и о своем намерении написать "жизнь Дельвига".

Множество прозаических и журналистских замыслов обсуждается и в письмах Баратынского И.В.Киреевскому. Киреевский в то время также сочиняет роман; в связи с этим о нем и заходит речь в письмах. Вопросы журналистики возникают в связи с готовившимся изданием журнала Киреевского "Европеец". У Баратынского появляется ряд крупных и не характерных для него замыслов, предназначенных для "Европейца". Из обсуждаемых работ сохранились и были напечатаны в этом журнале только две. Первая - "Антикритика" - ответ Баратынского на критический разбор его поэмы "Наложница" и предисловия к ней, сделанный Н.И.Надеждиным; это первое и единственное полемическое выступление Баратынского. Второе произведение - прозаическая повесть "Перстень", в которой так странно переплелись мотивы "Повестей Белкина", что ее тоже едва ли не приходится считать полемической репликой в литературном споре. Все остальные произведения, предназначавшиеся для "Европейца", не сохранились или так и не были созданы.

В 1832 г. Баратынский начинает готовить новое собрание своих сочинений. "Кажется, оно в самом деле будет последним и я к нему ничего не прибавлю", - пишет он Вяземскому. Сборник состоял из двух частей, первая включала в себя лирику, вторая - поэмы. Он вышел только в 1835 г. Лирическая часть нового собрания должна была выглядеть как естественный след прожитой жизни и обладать его живой, ненавязчивой целостностью. Именно так и строит ее Баратынский: он отказывается от всяких жанровых разграничений, снимает большую часть названий, объединяет и уравнивает стихотворения с помощью сплошной нумерации. Многие старые произведения серьезно перерабатываются. В таком виде произведения разных лет, порой неравноценные, контрастирующие по тону и содержанию, равно предстают как эпизоды пути поэта.

Смысл композиции сборника не был понят читателями; критика приняла его отрицательно. Белинский был возмущен составом книги; выбрав несколько стихотворений эротического и мадригального характера, он заявил, что именно они характеризуют "светскую. паркетную музу г. Баратынского". "Московский наблюдатель", журнал. вокруг которого группировались московские друзья и единомышленники Баратынского, о сборнике промолчали.

Неуспех собрания 1835 г., разрыв с Киреевским, случившийся примерно тогда же, все более отдаляли Баратынского от общества московских литераторов. Причины, по которым он порвал с ближайшим, глубоко понимавшим его другом, не ясны; считали, что виновницей ссоры была жена Баратынского. "Мы оба видим в тебе милого брата и мысленно приобщаем тебя к нашей семейной жизни", - писал еще не та давно Баратынский Киреевскому; его отношения с близкими людьми часто строились по типу родственных. Такими были и отношения с Дельвигом ("они были связаны с ним, как братья", - вспоминала вдова Дельвига). "Литературные связи иногда стоют кровных", - писал Баратынский Вяземскому. В его жизни это было действительно так, но постепенно кровные связи все явственнее вытесняли литературные. В самом начале московского периода Баратынский писал Путяте: "... Признаюсь, Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: помнишь? с кем бы мог потолковать нараспашку". Через десять лет он оказался в том же положении и мог сказать о Москве совсем уже горькие слова; само слово "московский" становится для него синонимом всего неприязненного. Унаследовав в 1836 г. после смерти тестя подмосковное имение Мураново, он переселяется туда и лишь изредка приезжает в Москву. В 1837 г. старый друг Баратынского Путята женится на его свояченице, и эти два семейства составляют тесный родственный круг, в котором Баратынский чувствует себя дома.

Переезд в Мураново не казался внешне переломом в жизни Баратынского. Со времени женитьбы ему приходилось много заниматься делами, и московский период его жизни точно так же делится между Москвой и деревней, как финляндский - между Финляндией и Петербургом. В нескольких стихотворениях Баратынского дано то идиллически-отвлеченное, то до мелочей точное поэтическое изображение сельской родины; с ней связывается мысль о простом труде, мирном вдохновении, счастливой и легкой смерти, сулящей встречу с "милыми тенями". С детства памятный ему тихий быт Мары дал Баратынскому идеал собственной семейной жизни под ее "хранительным кровом".

Однако реальная деревня была совсем другой. "Я ехал в деревню, предполагая найти в ней досуг и беспечность, но ошибся. Я принужден принимать участие в хлопотах хозяйственных: деревня стала вотчиной, а разница между ними необъятна, - писал Баратынский Киреевскому в 1833 г. - Всего хуже то. что хозяйственная деятельность сама по себе увлекательна; поневоле весь в нее вдаешься. С тех пор, как я здесь. я еще ни разу не думал о литературе. Оставляю все поэтические планы к осени, после уборки хлеба". Традиционное сопоставление жатвы земледельца с плодами "жизненного поля" в стихотворении "Осень" (1836-1837) для Баратынского вовсе не художественно-философская условность; оно полно земным, тяжелым смыслом. Не все и не всегда удавалось, заботы тяготили, домашняя жизнь иногда складывалась не идиллически. Но хозяйственные труды его увлекали. Стремлением внести в жизнь "стройную красоту", "согласье" поэзии ("В дни безграничных увлечений...", 1831 г.) проникнута и его жизнь в Муранове; она стала для него своеобразным творчеством, в котором он проявил талант и мастерство.

Мураново не означало для Баратынского ухода на покой; скорее, это была новая схватка с судьбой. Оставшись без читателей, без друзей, он знал, что человек, и не будучи поэтом, способен сделать многое: воспитать детей, построить дом, посадить лес и сад. Все это он сделал. Дети оказались талантливы. В Муранове был построен новый дом - по планам и чертежам самого Баратынского, проявившего незаурядный архитектурный вкус и любовно продумавшего каждую деталь. Смелая предприимчивость и практическая смекалка Баратынского помогли ему создать в имении процветающее современное хозяйство.

Казалось, Баратынский ушел от поэзии; с 1836 г., после разрыва с "Московским наблюдателем", он почти совершенно не печатается (хотя стихотворение "Осень" тогда же заставляет Шевырева и Мельгунова заговорить о нем как о поэте-философе). Неожиданный для всех выход книги "Сумерки" показал, что потребность его в том, чтобы быть услышанным и получить отклик, только выросла за эти годы молчания. Правда, это была особая книга, и обращена она к особому, своему читателю. Фамилия Баратынского была написана на ее обложке через "о" - не так, как печаталась она на прежних его собраниях, не так, как писали ее Пушкин и Киреевский. Через "о" писалась она не в литературной, а в частной жизни. Построение книги было новаторским, отличало ее от традиционных типов поэтических сборников XIX в. В нее вошло 26 стихотворений; это было почти все, написанное Баратынским в последние годы. Состав книги сложился свободно и непредсказуемо; но некоторый минимальный отбор все же был произведен. Стихотворения характеризовали небольшой промежуток жизни поэта и потому составляли особенно тесное и в то же время естественное смысловое и эмоциональное единство. "Сумерки" стали "одной из первых книг стихов в сегодняшнем ее понимании". Была найдена новая большая форма, не стесненная жанровыми традициями, дававшая возможность глубоко индивидуального разговора с читателями.

Вероятно, именно "Сумерки" дали Киреевскому окончательное право сказать о Баратынском: "... такие люди смотрят на жизнь не шутя, разумеют ее высокую тайну, понимают важность своего назначения и вместе неотступно чувствуют бедность земного бытия". Это книга о слабости человека, о трагизме его одинокой и обреченной схватки с судьбой и вместе с тем о неведомых, не сообщаемых миру источниках его бесстрашия, его душевной защищенности и стойкости. Поразительный язык "Сумерек" с такой властной уверенностью передает самые сложные человеческие состояния, что в стихотворениях начинают звучать не только торжественные, но почти торжествующие ноты, заметно усложняющие и углубляющие общий тон книги.

По словам М.Н.Лонгинова, книга Баратынского "произвела впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета в том, какая это тень и чего она хочет от потомков". Белинский критиковал "Сумерки" за несоответствие современному мировоззрению. Положительный отзыв Плетнева в "Современнике" касался поэзии Баратынского в целом и прошел незамеченным. Было получено несколько частных теплых откликов от немногих друзей; вероятно, они были очень важны и дороги для Баратынского.

После короткой поездки в Петербурге зимой 1840 г., теплого приема, оказанного ему в салоне Карамзиных, встреч с Жуковским, Вяземским, Плетневым, Одоевским, Соболевским возможность деятельной жизни представлялась вполне реальной и привлекательной. Он собирался, покончив с хозяйственными делами, перебраться в столицу и вместе с Плетневым издавать пушкинский "Современник". Но до этого они с женой хотели съездить за границу, повидать Италию. Оба они нуждались в отдыхе.

Осенью 1843 г., заехав ненадолго в Петербурге, Баратынский с женой и тремя детьми отправляется за границу. Через Германию они приезжают в Париж и остаются там на зиму. Пароходы, железные дороги, полотна Рафаэля и Тициана в Дрездене, государственное устройство Германии и борьба политических партий во Франции в преддверии революционных событий, парижские салоны, встречи с французскими писателями и русскими эмигрантами всех поколений, множество бесед и прочитанных книг - таков перечень европейских впечатлений Баратынского; он затрудняется описать их друзьям "от многосложности предметов". Париж понравился и вскоре утомил; "Буду доволен Парижем, когда его оставлю", - пишет Баратынский Путяте. Его уже тянет на родину; он начинает по-новому видеть ее на фоне европейской жизни. Весной 1844 г. они уезжают в Италию.

В Италии характер впечатлений меняется, но они становятся еще более сильными: ночное море, "освещение, которое без резкости лампы выдает все оттенки, весь рисунок человеческого образа во всей точности и мягкости, мечтаемой артистом". В Неаполе он наслаждается "полнотой однообразных и вечно новых впечатлений". Он больше никуда не спешит.

29 июня (11 июля) 1844 г. Баратынский скончался в Неаполе, скоропостижно, как и его отец. Смерть Баратынского не стала общенародным событием; она "безмолвною и невидимою тенью проскользнула" в русском обществе. Его похоронили в Петербурге в Александро-Невской лавре; из литераторов на похоронах были только Вяземский, Одоевский, Плетнев и Соллогуб.

Последним стихотворением Баратынского стало послание "Дядьке-итальянцу". Это стихотворение о смерти, о могиле отца вдали от его любимой Мары, о могиле итальянца вдали от его Неаполя; здесь странным образом приравнены друг к другу с детства близкая Баратынскому по рассказам Италия и его далекая родина.

Источник: "Е.А.Баратынский. Стихотворения, письма, воспоминания современников." / С.Г.Бочаров, Л.В.Дерюгина. - М.: 1987 г. 
 

Стихотворения Е.Баратынского