В первом письме к Сташинскому, отправленном еще на другой день после памятного мужицкого схода, Левинсон делился своими опасениями и предлагал постепенно разгружать лазарет, чтобы не было потом лишней обузы. Доктор перечитал письмо несколько раз, и оттого, что мигал он особенно часто, а на желтом лице все резче обозначались челюсти, каждому стало нехорошо, сумно. Будто из маленького серого пакетика, что держал Сташинский в сухих руках, выползла, шипя, смутная Левинсонова тревога и с каждой травины, с каждого душевного донышка вспугнула уютно застоявшуюся тишь.
    ... Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем, уныло запели маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой осени. Старый черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением, - заскучал Пика, стал молчалив и неласков. Целыми днями бродил он по тайге, приходил усталый, неудовлетворенный. Брался за шитво - нитки путались и рвались, садился в шашки играть - проигрывал; и было у него такое ощущение, будто тянет он через тонкую соломинку гнилую болотную воду. А люди уже расходились по деревням - свертывали безрадостные солдатские узелки, - грустно улыбаясь, обходили каждого "за ручку". Сестра, осмотрев перевязки, целовала "братишек" на последнее прощанье, и шли они, утопая во мху новенькими лапоточками, в безвестную даль и слякоть.
    Последним Варя проводила хромого.
    - Прощай, братуха, - сказала, целуя его в губы. - Видишь, бог тебя любит - хороший денек устроил... Не забывай нас, бедных...
    - А где он, бог-то? - усмехнулся хромой. - Нет бога-то... нет, нет, ядрена вошь!.. - Он хотел добавить еще что-то, привычно-веселое и сдобное, но вдруг, дрогнув в лице, махнул рукой и, отвернувшись, заковылял по тропинке, жутко побрякивая котелком.
    Теперь из раненых остались только Фролов и Мечик, да еще Пика, который, собственно, ничем не болел, но не хотел уходить. Мечик, в новой шагреневой рубахе, сшитой ему сестрой, полусидел на койке, подмостив подушку и Пикин халат. Он был уже без повязки на голове, волосы его отросли, вились густыми желтоватыми кольцами, шрам у виска делал все лицо серьезней и старше.
    - Вот и ты поправишься, уйдешь скоро, - грустно сказала сестра.
    - А куда я пойду? - спросил он неуверенно и сам удивился. Вопрос выплыл впервые и породил неясные, но уже знакомые представления, - не было в них радости. Мечик поморщился. - Некуда идти мне, - сказал он жестко.
    - Вот тебе и на!.. - удивилась Варя. - В отряд пойдешь, к Левинсону. Верхом ездить умеешь? Конный отряд наш... Да ничего, научишься...
    Она села рядом на койку и взяла его за руку. Мечик не глядел на нее, и мысль о том, что рано или поздно придется все-таки уйти, показалась ему ненужной сейчас, горчила, как отрава.
    - А ты не бойся, - как бы поняв его, сказала Варя. - Такой красивый и молоденький, а робкий... Робкий ты, - повторила она с нежностью и, неприметно оглядевшись, поцеловала его в лоб. В ласке ее было что-то материнское. - ... Это у Шалдыбы там, а у нас ничего... - быстро зашептала она на ухо, не договаривая слов. - У него там деревенские, а у нас больше шахтеры, свои ребята - можно ладить... Ты ко мне наезжай почаще...
    - А как же Морозка?
    - А как же та? На карточке? - ответила она вопросом и засмеялась, отпрянув от Мечика, потому что Фролов повернул голову.
    - Ну... Я уж и думать забыл... Порвал я карточку, - добавил он торопливо, - видала бумажки тогда?..
    - Ну, а с Морозкой и того мене - он поди привык. Да он и сам гуляет... Да ты ничего, не унывай, - главное, приезжай почаще. И никому спуску не давай... сам не давай. Ребят наших бояться не нужно - это они на вид злые: палец в рот положи - откусят... А только все это не страшно - видимость одна. Нужно только самому зубы показывать...
    - А ты показываешь разве?
    - Мое дело женское, мне, может, этого не надо - я и на любовь возьму. А мужчине без этого нельзя... Только не сможешь ты, - добавила она, подумав. И снова, склонившись к нему, шепнула: - Может, я и люблю тебя за это... не знаю...
    "А правда, несмелый я совсем, - подумал Мечик, подложив руки под голову и уставившись в небо неподвижным взглядом. - Но неужели я не смогу? Ведь надо как-то, умеют же другие..." В мыслях его, однако, не было теперь грусти - тоскливой и одинокой. Он мог уже на все смотреть со стороны - разными глазами.
    Происходило это потому, что в болезни его наступил перелом, раны быстро зарастали, тело крепло и наливалось. А шло это от земли - земля пахла спиртом и муравьями - да еще от Вари - глаза у нее были чуткие, как дым, и говорила она все от хорошей любви - хотелось верить.
    "... И чего мне унывать в самом деле? - думал Мечик, и ему действительно казалось теперь, что нет никаких поводов к унынию. - Надо сразу поставить себя на равную ногу: спуску никому не давать... самому не давать - это она очень правильно сказала. Люди здесь другие, надо и мне как-то переломиться... И я сделаю это, - подумал он с небывалой решимостью, чувствуя почти сыновнюю благодарность к Варе, к ее словам, к хорошей ее любви. - ... Все тогда пойдет по-новому... И когда я вернусь в город, никто меня не узнает - я буду совсем другой..."
    Мысли его отвлеклись далеко в сторону - к светлым, будущим дням, - и были они поэтому легкие, таяли сами собой, как розово-тихие облака над таежной прогалиной. Он думал о том, как вместе с Варей вернется в город в качающемся вагоне с раскрытыми окнами, и будут плыть за окном такие же розово-тихие облака над далекими мреющими хребтами. И будут они двое сидеть у окна, прижавшись друг к другу: Варя говорит ему хорошие слова, а он гладит ее волосы, и косы у нее будут совсем золотые, как полдень... И Варя в его мечтах тоже не походила на сутулую откатчицу из шахты No 1, потому что все, о чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть.
    ... Через несколько дней пришло из отряда второе письмо, - привез его Морозка. Он натворил большого переполоху - ворвался из тайги с визгом и гиком, вздыбливая жеребца и крича что-то несуразное. Сделал же он это от избытка жизненных сил и... просто "для смеху".
    - Носит тебя, дьявола, - сказал перепуганный Пика с певучей укоризной. - Тут человек умирает, - кивнул он на Фролова, - а ты орешь...
    - А-а... отец Серафим! - приветствовал его Морозка. - Наше вам - сорок одно с кисточкой!..
    - Я тебе не отец, а зовут меня Ф-федором... - озлился Пика. Последнее время он часто сердился, - делался смешным и жалким.
    - Ничего, Федосей, не пузырься, не то волосы вылезут... Супруге - почтение! - откланялся Морозка Варе, снимая фуражку и надевая ее на Пикину голову. - Ничего, Федосей, фуражка тебе к лицу. Только ты штанишки подбирай, не то висят, как на пугале, оч-чень неинтеллигентно!
    - Что - скоро нам удочки сматывать? - спросил Сташинский, разрывая конверт. - Зайдешь потом в барак за ответом, - сказал, пряча письмо от Харченки, который с опасностью для жизни вытягивал шею из-за его плеча.
    Варя стояла перед Морозкой, перебирая передник и впервые испытывая неловкость при встрече с мужем.
    - Чего не был давно? - спросила наконец с деланным равнодушием.
    - А ты небось скучала? - переспросил он насмешливо, чувствуя ее непонятную отчужденность. - Ну, ничего, теперь нарадуешься - в лес вот пойдем... - Он помолчал и добавил едко: - Страдать...
    - Тебе только и делов, - ответила она сухо, не глядя на него и думая о Мечике.
    - А тебе?.. - Морозка выжидательно поиграл плетью.
    - И мне не впервой, чать не чужие...
    - Так идем?.. - сказал он осторожно, не двигаясь с места. Она опустила передник и, запрокинув косы, пошла вперед по тропинке небрежной деланной походкой, удерживаясь, чтобы не оглянуться на Мечика. Она знала, что он смотрит вслед жалким, растерянным взглядом и никогда не поймет, даже потом, что она исполняет только скучную обязанность.
    Она ждала, что вот-вот Морозка обнимет ее сзади, но он не приближался. Так шли они довольно долго, сохраняя расстояние и молча. Наконец она не выдержала и остановилась, взглянув на него с удивлением и ожиданием. Он подошел ближе, но так и не взял ее.
    - Что-то финтишь ты, девка... - сказал вдруг хрипло и с расстановкой. - Влипла уже, что ли?
    - А ты что - спрос? - Она подняла голову и посмотрела на него в упор - строптиво и смело.
    Морозка знал и раньше, что она гуляет в его отсутствие так же, как гуляла в девках. Он знал это еще с первого дня совместной жизни, когда пьяным утром проснулся с головной болью, в груде тел на полу, и увидел, что его молодая и законная жена спит в обнимку с рыжим Герасимом - зарубщиком из шахты No 4. Но - как и тогда, так и во всей последующей жизни - он относился к этому с полным безразличием. По сути дела, он так и не вкусил подлинной семейной жизни и сам никогда не чувствовал себя женатым человеком. Но мысль, что любовником его жены может быть такой человек, как Мечик, показалась ему сейчас очень обидной.
    - В кого же это ты, желательно бы узнать? - спросил он нарочито вежливо, выдерживая ее взгляд с небрежной и спокойной усмешкой: он не хотел показывать обиды. - В энтого, маминого, что ли?
    - А хоть бы и в маминого...
    - Да он ничего - чистенький, - согласился Морозка. - Послаже будет. Ты ему платков нашей - сопли утирать.
    - Если надо будет, и нашью и утру... сама утру! слышишь? - Она приблизила лицо вплотную и заговорила быстро и возбужденно: - Ну, чего ты храбришься, что толку в лихости твоей? За три года ребенка не сделал - только языком трепишься, а туда же... Богатырь шиновый!..
    - Заделаешь тебе, как же, ежели тут целый взвод работает... Да ты не кричи, - оборвал он ее, - не то...
    - Ну, что - "не то"?.. - сказала она вызывающе. - Может, бить будешь?.. А ну, попробуй, посмотрю я...
    Он удивленно приподнял плетку, словно мысль эта явилась для него неожиданным откровением, и снова опустил.
    - Нет, бить я не стану... - сказал неуверенно и с сожалением, будто раздумывая еще, не вздуть ли в самом деле. - Оно и следовало бы, да не привык я бить вашего брата. - В голосе его скользнули незнакомые ей нотки. - Ну, да что ж - живи. Может, барыней будешь... - Он круто повернул и зашагал к бараку, на ходу сбивая плетью цветочные головки.
    - Слушай, обожди!.. - крикнула она, вдруг переполняясь жалостью. - Ваня!..
    - Не надо мне барских объедков, - сказал он резко. - Пущай моими пользуются...
    Она заколебалась, бежать ли за ним или нет, и не побежала. Выждала, пока он скроется за поворотом, и тогда, облизывая высохшие губы, медленно пошла вслед.
    Завидев Морозку, слишком скоро вернувшегося из тайги (ординарец шел, сильно размахивая руками, с тяжелым хмурым развальцем), Мечик понял, что у Морозки с Варей "ничего не вышло" и причиной этому - он, Мечик. Неловкая радость и чувство беспричинной виновности ненужно шевельнулись в нем, и стало страшно встретиться с Морозкиным истребляющим взглядом...
    У самой койки с хрустом пощипывал травку мохнатый жеребчик: казалось, ординарец идет к нему, на самом деле темная перекошенная сила влекла его к Мечику, но Морозка скрывал это даже от себя, полный неутолимой гордости и презрения. С каждым его шагом чувство виновности в Мечике росло, а радость улетучивалась, он смотрел на Морозку малодушными, уходящими вовнутрь глазами и не мог оторваться. Ординарец схватил жеребца под уздцы, тот оттолкнул его мордой, повернув к Мечику будто нарочно, и Мечик захлебнулся внезапно чужим и тяжелым, мутным от ненависти взглядом. В эту короткую секунду он чувствовал себя так приниженно, так невыносимо гадко, что вдруг заговорил одними губами, без слов - слов у него не было.
    - Сидите тут в тылу, - с ненавистью сказал Морозка в такт своим темным мыслям, не желая вслушиваться в беззвучные пояснения Мечика. - Рубахи шагреневые понадевали...
    Ему стало обидно, что Мечик может подумать, будто злоба его вызвана ревностью, но он сам не сознавал ее истинных причин и выругался длинно и скверно.
    - Чего ты ругаешься? - вспыхнув, переспросил Мечик, почувствовав непонятное облегчение после того, как Морозка выругался. - У меня ноги перебиты, а не - в тылу... - сказал он с гневной самолюбивой дрожью и горечью. В эту минуту он верил сам, что ноги у него перебиты, и вообще чувствовал себя так, словно не он, а Морозка носит шагреневые рубахи. - Мы тоже знаем таких фронтовиков, - добавил, краснея, - я б тебе тоже сказал, если бы не был тебе обязан... на свое несчастье...
    - Ага-а... заело? - чуть не подпрыгнув, завопил Морозка, по-прежнему не слушая его и не желая понимать его благородства. - Забыл, как я тебя из полымя вытащил?.. Таскаем мы вас на свою голову!.. - закричал он так громко, словно каждый день таскал "из полымя" раненых, как каштаны, - на св-вою голову!.. вот вы где у нас сидите!.. - И он ударил себя по шее с невероятным ожесточением.
    Сташинский и Харченко выскочили из барака. Фролов повернул голову с болезненным удивлением.
    - Вы что кричите? - спросил Сташинский, с жуткой быстротой мигая одним глазом.
    - Совесть моя где?! - кричал Морозка в ответ на вопрос Мечика, где у него совесть. - Вот она где, совесть, - вот, вот! - рубил он с остервенением, делая неприличные жесты. Из тайги, с разных сторон, бежали сестра и Пика, крича что-то наперерыв, Морозка вскочил на жеребца и сильно вытянул его плетью, что случалось с ним только в минуты величайшего возбуждения. Мишка взвился на дыбы и прыгнул в сторону как ошпаренный.
    - Обожди, письмо захватишь!.. Морозка!.. - растерянно крикнул Сташинский, но Морозки уже не было. Из потревоженной чащи доносился бешеный топот удалявшихся копыт.