Морозка и Варя вернулись за полдень, не глядя друг на друга, усталые и
ленивые.
Морозка вышел на прогалину и, заложив два пальца в рот, свистнул три
раза пронзительным разбойным свистом. И когда, как в сказке, вылетел из чащи
курчавый, звонкокопытый жеребец, Мечик вспомнил, где он видал обоих.
- Михрютка-а... сукин сы-ын... заждался?.. - ласково ворчал
ординарец.
Проезжая мимо Мечика, он посмотрел на него с хитроватой усмешкой.
Потом, ныряя по косогорам в тенистой зелени балок, Морозка еще не раз
вспоминал о Мечике. "И зачем только идут такие до нас? - думал он с досадой
и недоумением. - Когда зачинали, никого не было, а теперь на готовенькое -
идут..." Ему казалось, что Мечик действительно пришел "на готовенькое", хотя
на самом деле трудный крестный путь лежал впереди. "Придет эдакой шпендрик
- размякнет, нагадит, а нам расхлебывай... И что в нем дура моя нашла?"
Он думал еще о том, что жизнь становится хитрей, старые сучанские тропы
зарастают, приходится самому выбирать Дорогу.
В думах, непривычно тяжелых, Морозка не заметил, как выехал в долину.
Там - в душистом пырее, в диком, кудрявом клевере звенели косы, плыл над
людьми прилежный работяга-день. У людей были курчавые, как клевер, бороды,
потные и длинные, до колен, рубахи. Они шагали по прокосам размеренным,
приседающим шагом, и травы шумно ложились у ног, пахучие и ленивые.
Завидев вооруженного всадника, люди не спеша бросали работу и,
прикрывая глаза натруженными ладонями, долго смотрели вслед.
- Как свечечка!.. - восхищались они Морозкиной посадкой, когда,
приподнявшись на стременах, склонившись к передней луке выпрямленным
корпусом, он плавно шел на рысях, чуть-чуть вздрагивая на ходу, как пламя
свечи.
За излучиной реки, у баштанов сельского председателя Хомы Рябца,
Морозка придержал коня. Над баштанами не чувствовалось заботливого
хозяйского глаза: когда хозяин занят общественными делами, баштаны зарастают
травой, сгнивает дедовский курень, пузатые дыни с трудом вызревают в
духовитой полыни и пугало над баштанами похоже на сдыхающую птицу.
Воровато оглядевшись по сторонам, Морозка свернул к покосившемуся
куреню. Осторожно заглянул вовнутрь. Там никого не было. Валялись какие-то
тряпки, заржавленный обломок косы, сухие корки огурцов и дынь. Отвязав
мешок, Морозка соскочил с лошади и, пригибаясь к земле, пополз по грядам.
Лихорадочно разрывая плети, запихивал дыни в мешок, некоторые тут же съедал,
разламывая на колене.
Мишка, помахивая хвостом, смотрел на хозяина хитрым, понимающим
взглядом, как вдруг, заслышав шорох, поднял лохматые уши и быстро повернул к
реке кудлатую голову. Из ивняка вылез на берег длиннобородый, ширококостный
старик в полотняных штанах и коричневой войлочной шляпе. Он с трудом
удерживал в руках ходивший ходуном нерет, где громадный плоскожабрый таймень
в муках бился предсмертным биением. С нерета холодными струйками стекала на
полотняные штаны, на крепкие босые ступни разбавленная водой малиновая
кровь.
В рослой фигуре Хомы Егоровича Рябца Мишка узнал хозяина гнедой
широкозадой кобылицы, с которой, отделенный дощатой перегородкой, Мишка жил
и столовался в одной конюшне, томясь от постоянного вожделения. Тогда он
приветливо растопырил уши и, запрокинув голову, глупо и радостно заржал.
Морозка испуганно вскочил и замер в полусогнутом положении, держась
обеими руками за мешок.
- Что же ты... делаешь? - с обидой и дрожью в голосе сказал Рябец,
глядя на Морозку невыносимо строгим и скорбным взглядом. Он не выпускал из
рук туго вздрагивающий нерет, и рыба билась у ног, как сердце от
невысказанных, вскипающих слов.
Морозка опустил мешок и, трусливо вбирая голову в плечи, побежал к
лошади. Уже на седле он подумал о том, что нужно было бы, вытряхнув дыни,
захватить мешок с собой, чтобы не осталось никаких улик. Но, поняв, что уже
теперь все равно, пришпорил жеребца и помчался по дороге пыльным,
сумасшедшим карьером.
- Обожди-и, найдем мы на тебя управу... найдем!.. найдем!.. - кричал
Рябец, навалившись на одно слово и все еще не веря, что человек, которого он
в течение месяца кормил и одевал, как сына, обкрадывает его баштаны, да еще
в такое время, когда они зарастают травой оттого, что их хозяин работает для
мира.
В садике у Рябца, разложив в тени, на круглом столике, подклеенную
карту, Левинсон допрашивал только что вернувшегося разведчика.
Разведчик - в стеганом мужицком надеване и в лаптях - побывал в самом
центре японского расположения. Его круглое, ожженное солнцем лицо горело
радостным возбуждением только что миновавшей опасности.
По словам разведчика, главный японский штаб стоял в Яковлевке. Две роты
из Спасск-Приморска передвинулись в Сандагоу, зато Свиягинская ветка была
очищена, и до Шабановского Ключа разведчик ехал на поезде вместе с двумя
вооруженными партизанами из отряда Шалдыбы.
- А куда Шалдыба отступил?
- На корейские хутора...
Разведчик попытался найти их на карте, но это было не так легко, и он,
не желая показаться невеждой, неопределенно ткнул пальцем в соседний уезд.
- У Крыловки их здорово потрепали, - продолжал он бойко, шмыгая
носом. - Теперь половина ребят разбрелась по деревням, а Шалдыба сидит в
корейском зимовье и жрет чумизу. Говорят, пьет здорово. Свихнулся вовсе.
Левинсон сопоставил новые данные с теми, что сообщил вчера даубихинский
спиртонос Стыркша, и с теми, что присланы были из города. Чувствовалось
что-то неладное. У Левинсона был особенный нюх по этой части - шестое
чутье, как у летучей мыши.
Неладное чувствовалось в том, что выехавший в Спасское председатель
кооператива вторую неделю не возвращался домой, и в том, что третьего дня
сбежало из отряда несколько сандагоуских крестьян, неожиданно загрустивших
по дому, и в том, что хромоногий хунхуз Ли-фу, державший с отрядом путь на
Уборку, по неизвестным причинам свернул к верховьям Фудзина.
Левинсон снова и снова принимался расспрашивать и снова весь уходил в
карту. Он был на редкость терпелив и настойчив, как старый таежный волк, у
которого, может быть, недостает уже зубов, но который властно водит за собой
стаи - непобедимой мудростью многих поколений.
- Ну, а чего-нибудь особенного... не чувствовалось?
Разведчик смотрел не понимая.
- Нюхом, нюхом!.. - пояснил Левинсон, собирая пальцы в щепотку и
быстро поднося их к носу.
- Ничего не унюхал... Уж как есть... - виновато сказал разведчик.
"Что я - собака, что ли?" - подумал он с обидным недоумением, и лицо его
сразу стало красным и глупым, как у торговки на сандагоуском базаре.
- Ну, ступай... - махнул Левинсон рукой, насмешливо прищуривая вслед
голубые, как омуты, глаза.
Один он в задумчивости прошелся по саду, остановившись у яблони, долго
наблюдал, как возится в коре крепкоголовый, песочного цвета жучок, и
какими-то неведомыми путями пришел вдруг к выводу, что в скором времени
отряд разгонят японцы, если к этому не приготовиться заранее.
У калитки Левинсон столкнулся с Рябцом и своим помощником Баклановым -
коренастым парнишкой лет девятнадцати в суконной защитной гимнастерке и с
недремлющим кольтом у пояса.
- Что делать с Морозкой?.. - с места выпалил Бакланов, собирая над
переносьем тугие складки бровей и гневно выбрасывая из-под них горящие, как
угли, глаза. - Дыни у Рябца крал... вот, пожалуйста!..
Он с поклоном повел руками от командира к Рябцу, словно предлагал им
познакомиться. Левинсон давно не видал помощника в таком возбуждении.
- А ты не кричи, - сказал он спокойно и убедительно, - кричать не
нужно. В чем дело?..
Рябец трясущимися руками протянул злополучный мешок.
- Полбаштана изгадил, товарищ командир, истинная правда! Я, знаешь,
нерета проверял - в кои веки собрался, - когда вылезаю с ивнячка...
И он пространно изложил свою обиду, особенно напирая на то, что,
работая для мира, вовсе запустил хозяйство.
- Бабы у меня, знаешь, заместо того, чтоб баштаны выполоть, как это у
людей ведется, на покосе маются. Как проклятые!..
Левинсон, выслушав его внимательно и терпеливо, послал за Морозкой.
Тот явился с небрежно заломленной на затылок фуражкой и с
неприступно-наглым выражением, которое всегда напускал, когда чувствовал
себя неправым, но предполагал врать и защищаться до последней крайности.
- Твой мешок? - спросил командир, сразу вовлекая Морозку в орбиту
своих немутнеющих глаз.
- Мой...
- Бакланов, возьми-ка у него смит...
- Как возьми?.. Ты мне его давал?! - Морозка отскочил в сторону и
расстегнул кобуру.
- Не балуй, не балуй... - с суровой сдержанностью сказал Бакланов,
туже сбирая складки над переносьем.
Оставшись без оружия, Морозка сразу размяк.
- Ну, сколько я там дынь этих взял?.. И что это вы, Хома Егорыч, на
самом деле. Ну, ведь сущий же пустяк... на самом деле!
Рябец, выжидательно потупив голову, шевелил босыми пальцами запыленных
ног.
Левинсон распорядился, чтоб к вечеру собрался для обсуждения
Морозкиного поступка сельский сход вместе с отрядом.
- Пускай все узнают...
- Иосиф Абрамыч... - заговорил Морозка глухим, потемневшим голосом.
- Ну, пущай - отряд... уж все равно. А мужиков зачем?
- Слушай, дорогой, - сказал Левинсон, обращаясь к Рябцу и не замечая
Морозки, - у меня дело к тебе... с глазу на глаз.
Он взял председателя за локоть и, отведя в сторону, попросил в
двухдневный срок собрать по деревне хлеба и насушить пудов десять сухарей.
- Только смотри, чтоб никто не знал - зачем сухари и для кого.
Морозка понял, что разговор окончен, и уныло поплелся в караульное
помещение.
Левинсон, оставшись наедине с Баклановым, приказал ему с завтрашнего
дня увеличить лошадям порцию овса:
- Скажи начхозу, пусть сыплет полную мерку.
|