Я увидел ее однажды утром во дворе той гостиницы, того
старинного голландского дома в кокосовых лесах на берегу
океана, где я проживал в те дни. И потом видел ее там каждое
утро. Она полулежала в камышовом кресле, в легкой, жаркой тени,
падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицый,
мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку
и такие же панталоны, приносил ей, шурша босыми ногами по
гравию, и ставил на столик возле кресла поднос с чашкой
золотого чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими,
стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она полулежала
и медленно помахивала соломенным веером, мерно мерцая черным
бархатом своих удивительных ресниц... К какому роду земных
созданий можно было отнести ее?
Ее тропически крепкое маленькое тело, его кофейная нагота
была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен,
а стан и бедра как-то повиты яркой зеленой тканью. Маленькие
ступни с красными ногтями пальцев выглядывали между красными
ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы,
высоко поднятые прической, странно не соответствовали своей
грубостью нежности ее детского лица. В мочках маленьких ушей
покачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны и
великолепны были черные ресницы - подобие тех райских бабочек,
что так волшебно мерцают на райских индийских цветах...
Красота, ум, глупость - все эти слова никак не шли к ней, как
не шло все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то
другой планеты. Единственное, что шло к ней, была
бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая черным
бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером...
Раз утром, когда во двор гостиницы вбежал рикша, на
котором я обычно ездил в город, малаец встретил меня на
ступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:
- Сто рупий, сэр.
24 мая 1944
|