Много таких же, как и не я, начиная с германской кампании, ходят по русской земле и не знают, к чему бы им такое приткнуться.
    И верно. К чему приткнуться человеку, если каждый предмет, заметьте, свиное корыто даже, имеет свое назначение, а человеку этого назначения не указано? И через это человеку самому приходится находить свое определение.
    И через это, начиная с германской кампании, многие ходят по русской земле, не понимая, что к чему.
    И таких людей видел я немало и презирать их не согласен. Такой человек - мне лучший друг и дорогой мой приятель. Поскольку такой человек ищет свое определение. И я тоже это ищу. Но только не могу найти, поскольку со мной сличаются разные бедствия, истории и происшествия.
    Конечно, есть такие гиблые места, где кроме таких, как я, и другие тоже ходят. Жулики. Но такого страшного жулика я сразу вижу. Взгляну и вижу, какой он есть человек.
    Я их даже по походке, может быть, отличу, по самомалейшей черточке увижу.
    Я вот, запомнил, встретил такого человека. Через него мне тоже одна неприятность произошла. А я в лесу его встретил.
    Так вот, представьте себе - пенек, а так - он сидит. Сидит и на меня глядит.
    А я иду, знаете ли, смело и его будто и не примечаю.
    А он вдруг мне и говорит:
    - Ты, говорит, это что?
    Я ему и отвечаю:
    - Вы, говорю, не пугайтесь, иду я, между прочим, в какую-нибудь там деревню, на хлебородное местечко, в рабочие батраки.
    - Ну, - говорит, - и дурак (это про меня то есть). Зачем же ты идешь в рабочие батраки, коли я, может быть, желаю тебя осчастливить? Ты, говорит, сразу мне приглянулся наружной внешностью, и беру я тебя в свои компаньоны Привалило тебе немалое счастье.
    Тут я к нему подсел.
    - Да что ты? - отвечаю. - Мне бы, говорю, милый ты мой приятель, вполне бы неплохо сапожонками раздобыться.
    - Гм, - говорит, - сапожонками... Дивья тоже. Тут, говорит, вопрос является побольше. Тут вопрос очень даже большой.
    И сам чудно как-то хихикает, глазом мне мигун мигает и все говорит довольно хитрыми выражениями.
    И смотрю я на него: мужик он здоровенный и высокущий, и волосы у него, заметьте, так отовсюду и лезут, прямо-таки лесной он человек. И ручка у него тоже особенная Правая ручка у него вполне обыкновенная, а на левой ручке пальцев нет.
    - Это что ж, - вспрашиваю, - приятель, на воине пострадал в смысле пальцев то?
    - Да нет, - мигает, - зачем на войне. Это, говорит, дельце было. Уголовно-политическое дельце. Бякнули меня топором по случаю.
    - А каков же, - вспрашиваю, - не обидьтесь только, случай-то?
    - А случай, - говорит, - вполне простой: не клади лапы на чужой стол, коли топор вострый.
    Тут я на него еще раз взглянул и увидел, что он за человек.
    А после немножко оробел и говорю:
    - Нет, - говорю, - милый ты мой приятель. Мне с тобой не по пути Курс у нас с тобой разный. Я, говорю, не согласен идти на уголовно-политическое дело, имейте в виду Я человек, говорю, вполне кроткий, потребности у меня небольшие. И прошу - оставьте меня в покое продолжать мой путь.
    Так вот ему рассказал это, встал и пошел.
    А он мне и кричит:
    - Ну, и выходит, что ты дурак и старая дырявая тряпка (это на меня то есть). Пошел, говорит, проваливай, покуда целый.
    Я, безусловно, за березку да за сосну, и теку.
    И вот, запомнил, пришел в деревню, выбрал хату наибогатенькую. Зашел. Наймусь, думаю, тут в батраки.
Наверное, кормить будут неплохо. А то я сильно отощал. И вот зашел.
    А жил-был там мужик Егор Савич. И такой, знаете ли, прелестный говорун мужик этот Егор Савич, что удивительно даже подумать. Усадил он меня, например, к столу, хлебцем попотчевал.
    - Да, - отвечает, - это можно Я возьму тебя в работники. Пожалуйста Что другое - не знаю, может быть, ну, а это - сделайте ваше великое удовольствие - могу. Делов тут хотя у меня не много и даже чересчур мало, и вообще работы у меня почти что нету, но зато мне будет кое с кем словечком переткнуться. А то баба моя - совсем глупая дура. Ей бы все пить да жрать, да про жизнь на картишках гадать. Можете себе представить Так что я тебе прямо скажу - найму не без удовольствия Только, говорит, приятный ты мой, по совести тебе скажу, место у нас тут гиблое Народу тут множество многое до смерти испорчено Босячки всякие так и ходят под флагом бандитизма. Поп вот тоже тут потонул добровольно, а летом, например, матку моей бабы убили по случаю. Тут, приятный ты мой, места вполне гиблые. Смерть так и ходит, своей косой помахивает. Но если ты не из пугливых, то, конечно, оставайся.
    Так вот поговорили мы с ним до вечера, а вечером баба его кушать подает.
    Припал я тут к горяченькому, а он, Егор Савич, так и говорит, так и поет про разные там дела-делишки и все клонит разговор на самые жуткие вещи и приключения, и сам дрожит и пугается.
    Рассказал он мне тогда, запомнил, случай, как бабку Василису убили. Как бабка Василиса у помойной кучи присела, а он, убийца, так в нее и лепит из шпалера, и все, знаете ли, мимо. Раз только попал, а после все мимо.
    А дельце это такое было:
    Пришли к ним, например, два человека и за стол без слова сели. А бабка Василиса покойница - яд была бабка.
    Ладно. Бабка Василиса видит, что смело они так сели, и к ним.
    - Вы, - говорит, - кто же такие будете, красные, может быть, или, наверное, белые?
    Те усмехнулись и говорят:
    - А ты угадай, мамаша. Ежели угадаешь, то мы тебя угостим свиным шпиком. А ежели нет, то извиняемся - на тот свет пошлем. Нынче жизнь не представляет какойнибудь определенной ценности, а это у нас будет вроде интересной игры, которая нас подбодрит на дальнейшее путешествие.
    Бабка Василиса испугалась и затряслась. Сначала она так сказала, потом этак.
    Те говорят:
    - Нет, не угадала, мамаша. Мы - зеленая армия. И мы идем против белых и против красных под лозунгом "Догорай моя лучина".
    И тут они взяли бабку за руку и застрелили ее во дворе.
    И, когда это Егор Савич рассказал, я его побранил.
    - Чего ж это ты, - побранил, - за бабку-то не вступился? Явление это вполне недопустимое.
    А он:
    - Да, - говорит, - недопустимое, сознаю, но, говорит, если б она мне родная была матка, то - да, то я, я очень вспыльчивый человек, я, может быть, зубами бы его загрыз, ну, а тут не родная она мне матка, - бабы моей матка. Сам посуди, зачем мне на рожон было лезть?
    Спорить я с ним не стал, меня ко сну начало клонить, а он так весь и горит и все растравляет себя на страшное.
    - Хочешь, - говорит, - я тебе еще про попа расскажу? Очень, говорит, это замечательное явление из жизни.
    - Что ж, - отвечаю, - говори, если на то пошло. Ты, говорю, теперь хозяин.
    Начал он тут про попа рассказывать, как поп потонул.
    - Жил-был, - говорит, - поп Иван, и можете себе представить...
    Говорит это он, а я слышу - стучит ктой-то в дверь, и голос-бас войти просит.
    И вот, представьте себе, входит этот самый беспалый, с хозяином здоровается и мне все мигун мигает.
    - Допустите, - говорит, - переночевать. Ночка, говорит, темная, я боюся. А человек я богатый. Могут обокрасть.
    И сам, жаба, хохочет.
    А Егор Савич так в мыслях своих и порхает.
    - Пусть, - говорит, - пусть. Я ему про попа тоже расскажу... Жил-был, говорит, поп, и, можете себе представить, ночью у него завыла собака...
    А я взглянул в это время на беспалого, - ухмыляется, гадюка. И сам вынимает серебряный портсигарчик и папироску закуривает.
    "Ну, - думаю, - вор и сибиряк. Не иначе как кого распотрошил. Ишь ты какую вещь стибрил".
    А вещь - вполне роскошный барский портсигар. На нем, знаете ли, запомнил, букашка какая-нибудь, свинка, буковка.
    Оробел я снова и говорю для внутренней бодрости:
    - Да, говорю, это ты, Егор Савич, например, про собаку верно. Это неправда, что смерть-старуха с косой. Смерть - маленькое и мохнатенькое, катится и хихикает. Человеку она незрима, а собака, например, ее видит, и кошка видит. Собака как увидит - мордой в землю уткнется и воет, а кошка - та фырчит, и шерстка у ней дыбком становится. А я вот, говорю, такой человек, смерти хотя и не увижу, но убийцу замечу издали и вора, например, тоже.
    И при этих моих словах на беспалого взглянул. Только я взглянул, а на дворе:
    - У... у...
    Как завоет собака, так мы тут и зажались.
    Смерти я не боюсь, смерть мне даже очень хорошо известна по военным делам, ну, а Егор Савич - человек гражданский, частный человек.
    Егор Савич как услышал "у... у...", так посерел весь, будто лунатик, заметался, припал к моему плечику.
    - Ох, - говорит, - как вы хотите, а это, безусловно, на мой счет. Ох, говорит, моя это очередь. Не спорьте.
    Смотрю - и беспалая жаба сидит в испуге.
    Егора Савича я утешаю, а беспалый говорит такое:
    - С чего бы, говорит, тут смерти-то ходить? Давайте, говорит, лягем спать поскореича. Завтра-то мне (замечайте) чуть свет вставать нужно.
    "Ох, - думаю, - хитровой мужик, как красноречиво выказывает свое намеренье. Ты только ему засни, а он хватит тебя, может быть, топориком и - баста, чуть свет уйдет".
    Нет, думаю, не буду ему спать, не такой я еще человек темный.
    Ладно. Пес, безусловно, заглох, а мы разлеглись, кто куда, а я, запомнил, на полу приткнулся.
    И не знаю уж, как вышло, может, что горяченького через меру покушал, - задремал.
    И вот представилась мне во сне такая картина. Снится мне, будто сидим мы у стола, как и раньше, и вдруг катится, замечаем, по полу темненькое и мохнатенькое, вроде крысы. Докатилось оно до Егора Савича и - прыг ему на колени, а беспалый нахально хохочет. И вдруг слышим мы ижехерувимское пение, и деточка будто такая маленькая в голеньком виде всходит и передо мной во фронт становится и честь мне делает ручкой.
    А я будто оробел и говорю:
    - Чего, говорю, тебе, невинненькая деточка, нужно? Ответьте мне для ради бога.
    А она будто нахмурилась, невинненьким пальчиком указывает на беспалого.
    Тут я и проснулся. Проснулся и дрожу. Сон, думаю, в руку. Так я об этом и знал.
    Дошел я тихоньким образом до Егора Савича, сам шатаюсь.
    - Что, - вспрашиваю, - жив ли? - говорю.
    - Жив, - говорит, - а что такоеча?
    - Ну, - говорю, - обними меня, я твой спаситель, буди мужиков, вязать нужно беспалого сибирского преступника, поскольку он, наверное, хотел тебя топором убить.
    Разбудили мы мужиков, стали вязать беспалого, а он, гадюка, представляется, что не в курсе дела.
    - Что, - говорит, - вы горохом объелись, что ли? Я, говорит, и в мыслях это убийство не держал. А что касается моего серебряного портсигара, то я его не своровал, а заработал. И я, говорит, могу хозяину по секрету сказать - чем я занимаюсь.
    И тут он наклоняется к Егор Савичу и что-то ему шепчет.
    Видим, Егор Савич смеется и веселится и так мне отвечает:
    - Я, говорит, тебя рабочим к себе не возьму. Ты, говорит, только народ смущаешь. Этот беспалый человек есть вполне прелестный человек. Он - заграничный продавец. Он для нас же, дураков, носит спирт из-за границы, вино, коньяк и так далее.
    "Ну, - думаю, - опять со мной происшествие случилось. На этот раз, думаю, сон подвел. Не то, думаю, во сне видел, чего надо. А все, думаю, мое воображение плюс горячая пища. Придется, думаю, снова идти в поисках более спокойного места, где пища хорошая и люди не так плохи".
    Собрал я свое барахлишко и пошел.
    А очень тут рыдал Егор Савич.
    - Прямо, - говорит, - и не знаю, на ком теперь остановиться, чтоб чего-нибудь рассказывать.
    Проводил он меня верст аж за двадцать от гиблого места и все рассказывал разные разности.

    1921