Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за
три дня каждый углубился на полметра, не больше. До мерзлоты еще никто не
дошел, хотя и ломы и кайла заправлялись без всякой задержки - редкий случай;
кузнецам было нечего оттягивать - работала только наша бригада. Все дело
было в дожде. Дождь лил третьи сутки не переставая. На каменистой почве
нельзя узнать - час льет дождь или месяц. Холодный мелкий дождь. Соседние с
нами бригады давно уже сняли с работы и увели домой, но то были бригады
блатарей - даже для зависти у нас не было силы.
Десятник в намокшем огромном брезентовом плаще с капюшоном, угловатом,
как пирамида, появлялся редко. Начальство возлагало большие надежды на
дождь. на холодные плети воды, опускавшиеся на наши спины. Мы давно были
мокры, не могу сказать, до белья, потому что белья у нас не было.
Примитивный тайный расчет начальства был таков, что дождь и холод заставят
нас работать. Но ненависть к работе была еще сильнее, и каждый вечер
десятник с проклятием опускал в шурф свою деревянную мерку с зарубками.
Конвой стерег нас, укрывшись под "грибом" - известным лагерным сооружением.
Мы не могли выходить из шурфов - мы были бы застрелены. Ходить между
шурфами мог только наш бригадир. Мы не могли кричать друг другу - мы были бы
застрелены. И мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной
вереницей шурфов растягиваясь по берегу высохшего ручья.
За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы
ночью сушили своим телом и почти успевали высушить. Голодный и злой, я знал,
что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я
стал понимать суть великого инстинкта жизни - того самого качества, которым
наделен в высшей степени человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши
лошади - я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами.
Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной
работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого было дано им в тысячу раз
меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что
человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у
него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он
{физически} крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил
свое духовное начало успешно служить началу физическому.
Вот обо всем этом в сотый раз думал я в этом шурфе. Я знал, что не
покончу с собой потому, что проверил эту свою жизненную силу. В таком же
шурфе, только глубоком, недавно я выкайлил огромный камень. Я много дней
бережно освобождал его страшную тяжесть. Из этой тяжести недоброй я думал
создать нечто прекрасное - по словам русского поэта. Я думал спасти свою
жизнь, сломав себе ногу. Воистину это было прекрасное намерение, явление
вполне эстетического рода. Камень должен был рухнуть и раздробить мне ногу.
И я - навеки инвалид! Эта страстная мечта подлежала расчету, и я точно
подготовил место, куда поставлю ногу, представил, как легонько поверну
кайлом - и камень рухнет. День, час и минута были назначены и пришли. Я
поставил правую ногу под висящий камень, похвалил себя за спокойствие,
поднял руку и повернул, как рычаг, заложенное за камень кайло. И камень
пополз по стене в назначенное и вычисленное место. Но сам не знаю, как это
случилось, - я отдернул ногу. В тесном шурфе нога была помята. Два синяка,
три ссадины - вот и весь результат так хорошо подготовленного дела.
И я понял, что не гожусь ни в членовредители, ни в самоубийцы. Мне
оставалось только ждать, пока маленькая неудача сменится маленькой удачей,
пока большая неудача исчерпает себя. Ближайшей удачей был конец рабочего
дня, три глотка горячего супу - если даже суп будет холодный, его можно
подогреть на железной печке, а котелок - трехлитровая консервная банка - у
меня есть. Закурить, вернее, докурить, я попрошу у нашего дневального
Степана.
Вот так, перемешивая в мозгу "звездные" вопросы и мелочи, я ждал,
вымокший до нитки, но спокойный. Были ли эти рассуждения некой тренировкой
мозга? Ни в коем случае. Все это было естественно, это была жизнь. Я
понимал, что тело, а значит, и клетки мозга получают питание недостаточное,
мозг мой давно уже на голодном пайке и что это неминуемо скажется
сумасшествием, ранним склерозом или как-нибудь еще... И мне весело было
думать, что я не доживу, не успею дожить до склероза. Лил дождь.
Я вспомнил женщину, которая вчера прошла мимо нас по тропинке, не
обращая внимания на окрики конвоя. Мы приветствовали ее, и она нам
показалась красавицей - первая женщина, увиденная нами за три года. Она
помахала нам рукой, показала на небо, куда-то в угол небосвода, и крикнула:
"Скоро, ребята, скоро!" Радостный рев был ей ответом. Я никогда ее больше не
видел, но всю жизнь ее вспоминал - как могла она так понять и так утешить
нас. Она указывала на небо, вовсе не имея в виду загробный мир. Нет, она
показывала только, что невидимое солнце спускается к западу, что близок
конец трудового дня. Она по-своему повторила нам гетевские слова о горных
вершинах. О мудрости этой простой женщины, какой-то бывшей или сущей
проститутки - ибо никаких женщин, кроме проституток, в то время в этих краях
не было, - вот о ее мудрости, о ее великом сердце я и думал, и шорох дождя
был хорошим звуковым фоном для этих мыслей. Серый каменный берег, серые
горы, серый дождь, серое небо, люди в серой рваной одежде - все было очень
мягкое, очень согласное друг с другом. Все было какой-то единой цветовой
гармонией - дьявольской гармонией.
И в это время раздался слабый крик из соседнего шурфа. Моим соседом был
некто Розовский, пожилой агроном, изрядные специальные знания которого, как
и знания врачей, инженеров, экономистов, не могли здесь найти применения. Он
звал меня по имени, и я откликнулся ему, не обращая внимания на угрожающий
жест конвоира - издалека, из-под гриба.
- Слушайте, - кричал он, - слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла
жизни нет... Нет...
Тогда я выскочил из своего шурфа и подбежал к нему раньше, чем он успел
броситься на конвойных. Оба конвоира приближались.
- Он заболел, - сказал я.
В это время донесся отдаленный, заглушенный дождем гудок, и мы стали
строиться.
Мы работали с Розовским еще некоторое время вместе, пока он не бросился
под груженую вагонетку, катившуюся с горы. Он сунул ногу под колесо, но
вагонетка просто перескочила через него, и даже синяка не осталось. Тем не
менее за покушение на самоубийство на него завели дело, он был судим, и мы
расстались, ибо существует правило, что после суда осужденный никогда не
направляется в то место, откуда он прибыл. Боятся мести под горячую руку -
следователю, свидетелям. Это мудрое правило. Но в отношении Розовского его
можно было бы и не применять.
1958
|