Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос:
    - Можно войти?
    - Можно, пожалуйста.
    Поют дверные петли.
    - Иди и садись на диван. (От двери). - А как я по паркету пойду?
    - А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
    - Нициво.
    - Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
    (Тягостная пауза). - Я ревел.
    - Почему?
    - Меня мать наслепала.
    - За что?
    (Напряженная пауза). - Я Сурке ухо укусил.
    - Однако.
    - Мама говорит, Сурка - негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
    - Все равно, таких декретов нет, чтоб из из-за копеек уши людям кусать.
    Ты, выходит, глупый мальчик.
    (Обида). - Я с тобой не возусь.
    - И не надо.
    (Пауза). - Папа приедет, я ему сказу. (Пауза). - Он тебя застрелит.
    - Ах, так! Ну, тогда я чай не буду делать. К чему ? Раз меня застрелят...
    - Нет, ты цай делай.
    - А ты выпьешь со мной?
    - С конфетами? Да?
    - Непременно.
    - Я выпью.
    На корточках два человеческих тела - большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джером Джерома.
    - Стихи-то ты, наверно, забыл?
    - Нет, не забыл.
    - Ну, читай.
    - Ку...Куплю я себе туфли...
    - К фраку.
    - К фраку, и буду петь по ноцам...
    - Псалом.
    - Псалом... и заведу... себе собаку...
    - Ни...
    - Ни-це-во-о...
    - Как-нибудь проживем.
    - Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
    - Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживем.
    (Глубокий вздох). - Пра-зи-ве-ем.
    Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.
    - Ты одинокий.
    Джером падает на паркет. Страница угасает.
    (Пауза). - Это кто же тебе говорил?
    (Безмятежная пауза). - Мама.
    - Когда?
    - Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает, присывает и говорит Натаске...
    - Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя обварю... Ух!..
    - Горяций, ух!
    - Конфету какую хочешь, такую и бери.
    - Вот я эту больсую хоцу.
    - Подуй, подуй и ногами не болтай. (Женский голос за сценой). - Славка! Стучит дверь. Петли поют приятно.
    - Опять он у вас. Славка, иди домой!
    - Нет, нет, мы с ним чай пьем.
    - Он же недавно пил. (Тихая откровенность). - Я ...не пил.
    - Вера Ивановна. Идите чай пить.
    - Спасибо, я недавно...
    - Идите, идите, я вас не пущу...
    - Руки мокрые...белье я вешаю...
    (Непрошенный заступник). - Не смей мою маму тянуть.
    - Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна, садитесь...
    - Погодите, я белье повешу, тогда приду.
    - Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
    - А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам мешает.
    - Я не месаю. Я не салю.
    Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник безмолвен.
    - Ты уже спать хочешь?
    - Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
    - А у тебя уже глаза маленькие.
    - Нет. Не маленькие, расскази.
    - Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую же тебе сказку рассказать? А?
    - Про мальчика, про того...
    - Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя, так и быть. Ну-с, так вот, жил, стало-быть, на свете мальчик. Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С мамой. И звали этого мальчика Славка.
    - Угу... Как меня?
    - Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению, - драчун. И дрался он чем ни попало - кулаками, и ногами, и даже калошами. А однажды на лестнице девочку из 8-го номера, славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде книжкой ударил.
    - Она сама дерется...
    - Погоди. Это не о тебе речь идет.
    - Другой Славка?
    - Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да... Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, недолго думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха - как не бывало. Гвалт тут поднялся, Шурка орет, Славку порют, он тоже орет... Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом, Славку, конечно, в угол поставили... И вдруг - звонок... И является совершенно неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и спрашивает басом: "А позвольте узнать, кто здесь будет Славка?" Славка отвечает: "Это я Славка". - "Ну, вот что, - говорит, - Славка, я - надзиратель над всеми драчунами, и придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В Туркестан". Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно раскаялся. "Признаюсь, - говорит, - что дрался, я и на лестнице играл в копейки, и маме бессовестно наврал - сказал, что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю новую жизнь". - "Ну, - говорит надзиратель, - это другое дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое раскаяние". И немедленно повел Славку в наградной раздаточный склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей. Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель: "Выбирай, что твоя душа хочет". А вот что Славка выбрал, я и забыл...
    (Сладкий, сонный бас). - Велосипед!..
    - Да, да, вспомнил - велосипед. И сел немедленно Славка на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: "Ну и замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль не попадет?" А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: "Право держи!" Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит...
    - Уже?..
    Петли поют. Коридир. Дверь. Белые руки, обнаженные по локоть.
    - Боже мой. Давайте, я его раздену.
    - Приходите же. Я жду.
    - Поздно...
    - Нет, нет...И слышать не хочу...
    - Ну хорошо.
    Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не нужен - лежит на полу. В слюдяном окне керосинки - маленький радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как нибудь проживем. Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее всего в жизни - пуговицы. Они отваливаются, как будто отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но я все вижу и все понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит. Она говорила тогда в коридоре Наташке: "Скоро вернется муж, и мы уедем в Петербург". Ничего он не вернется. Он не вернется, поверьте мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но только он очень много потерял от того, что бросил эти белые, теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог Славку забыть.
    Как радостно спели петли.
    Конусов нет. В слюдяном окошке - черная мгла. Давно замолк чайник. Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит сквозь реденький сатинерт.
    - Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть.
    - Вот поеду в Петербург, опять буду играть.
    - Вы не поедете в Петербург... У Славки на шее такие же завитки, как и у вас... А у меня тоска, знаете ли. Скучно так, чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы, пуго...
    - Не целуйте меня... не целуйте... мне нужно уходить... Поздно...
    - Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта привычка.
    - Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
    - Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня тоска... тоска...
    - Что я делаю... что вы делаете...
    Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет. Мгла. Мгла.
    Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как нибудь проживем.

    1923