:: На главную :: Библиотека ::



Выходной день

    Две белки небесного цвета, черномордые, чернохвостые, увлеченно вглядывались в то, что творилось за серебряными лиственницами. Я подошел к дереву, на ветвях которого они сидели, почти вплотную, и только тогда белки заметили меня. Беличьи когти зашуршали по коре дерева, синие тела зверьков метнулись вверх и где-то высоко-высоко затихли. Крошки коры перестали сыпаться на снег. Я увидел то, что разглядывали белки.
    На лесной поляне молился человек. Матерчатая шапка-ушанка комочком лежала у его ног, иней успел уже выбелить стриженую голову. На лице его было выражение удивительное - то самое, что бывает на лицах людей, вспоминающих детство или что-либо равноценно дорогое. Человек крестился размашисто и быстро: тремя сложенными пальцами правой руки он будто тянул вниз свою собственную голову. Я не сразу узнал его - так много нового было в чертах его лица. Это был заключенный Замятин, священник из одного барака со мной.
    Все еще не видя меня, он выговаривал негромко и торжественно немеющими от холода губами привычные, запомненные мной с детства слова. Это были славянские формулы литургийной службы - Замятин служил обедню в серебряном лесу.
    Он медленно перекрестился, выпрямился и увидел меня. Торжественность и умиленность исчезли с его лица, и привычные складки на переносице сблизили его брови. Замятин не любил насмешек. Он поднял шапку, встряхнул и надел ее.
    - Вы служили литургию, - начал я.
    - Нет, нет, - сказал Замятин, улыбаясь моей невежественности. - Как я могу служить обедню? У меня ведь нет ни даров, ни епитрахили. Это казенное полотенце.
    И он поправил грязную вафельную тряпку, висевшую у него на шее и в самом деле напоминавшую епитрахиль. Мороз покрыл полотенце снежным хрусталем, хрусталь радужно сверкал на солнце, как расшитая церковная ткань.
    - Кроме того, мне стыдно - я не знаю, где восток. Солнце сейчас встает на два часа и заходит за ту же гору, из-за которой выходило. Где же восток?
    - Разве это так важно - восток?
    - Нет, конечно. Не уходите. Говорю же вам, что я не служу и не могу служить. Я просто повторяю, вспоминаю воскресную службу. И я не знаю, воскресенье ли сегодня?
    - Четверг, - сказал я. - Надзиратель утром говорил.
    - Вот видите, четверг. Нет, нет, я не служу. Мне просто легче так. И меньше есть хочется, - улыбнулся Замятин.
    Я знаю, что у каждого человека здесь было свое {самое последнее}, самое важное - то, что помогало жить, цепляться за жизнь, которую так настойчиво и упорно у нас отнимали. Если у Замятина этим последним была литургия Иоанна Златоуста, то моим спасительным последним были стихи - чужие любимые стихи, которые удивительным образом помнились там, где все остальное было давно забыто, выброшено, изгнано из памяти. Единственное, что еще не было подавлено усталостью, морозом, голодом и бесконечными унижениями.
    Солнце зашло. Стремительная мгла зимнего раннего вечера уже заполнила пространство между деревьями.
    Я побрел в барак, где мы жили, - низенькую продолговатую избушку с маленькими окнами, похожую на крошечную конюшню. Ухватясь обеими руками за тяжелую, обледенелую дверь, я услышал шорох в соседней избушке. Там была "инструменталка" - кладовая, где хранился инструмент: пилы, лопаты, топоры, ломы, кайла горнорабочих.
    По выходным дням инструменталка была на замке, но сейчас замка не было. Я шагнул через порог инструменталки, и тяжелая дверь чуть не прихлопнула меня. Щелей в кладовой было столько, что глаза быстро привыкли к полумраку.
    Два блатаря щекотали большого щенка-овчарку месяцев четырех. Щенок лежал на спине, повизгивал и махал всеми четырьмя лапами. Блатарь постарше придерживал щенка за ошейник. Мой приход не смутил блатарей - мы были из одной бригады.
    - Эй, ты, на улице кто есть?
    - Никого нету, - ответил я.
    - Ну, давай, - сказал блатарь постарше.
    - Подожди, дай я поиграюсь еще маленько, - отвечал молодой. - Ишь как бьется. - Он ощупал теплый щенячий бок близ сердца и пощекотал щенка.
    Щенок доверчиво взвизгнул и лизнул человечью руку.
    - А, ты лизаться... Так не будешь лизаться. Сеня...
    Семен, левой рукой удерживая щенка за ошейник, правой вытащил из-за спины топор и быстрым коротким взмахом опустил его на голову собаки. Щенок рванулся, кровь брызнула на ледяной пол инструменталки.
    - Держи его крепче! - закричал Семен, поднимая топор вторично.
    - Чего его держать, не петух, - сказал молодой.
    - Шкуру-то сними, пока теплая, - учил Семен. - И зарой ее в снег.
    Вечером запах мясного супа не давал никому спать в бараке, пока все не было съедено блатарями. Но блатарей у нас было слишком мало в бараке, чтоб съесть целого щенка. В котелке еще оставалось мясо.
    Семен пальцем поманил меня.
    - Забери.
    - Не хочу, - сказал я.
    - Ну, тогда... - Семен обвел нары глазами. - Тогда попу отдадим. Э, батя, вот прими от нас баранинки. Только котелок вымой...
    Замятин явился из темноты на желтый свет коптилки-бензинки, взял котелок и исчез. Через пять минут он вернулся с вымытым котелком.
    - Уже? - спросил Семен с интересом. - Быстро ты глотаешь... Как чайка. Это, батя, не баранинка, а псина. Собачка тут к тебе ходила - Норд называется.
    Замятин молча глядел на Семена. Потом повернулся и вышел. Вслед за ним вышел и я. Замятин стоял за дверьми на снегу. Его рвало. Лицо его в лунном свете казалось свинцовым. Липкая клейкая слюна свисала с его синих губ. Замятин вытерся рукавом и сердито посмотрел на меня.
    - Вот мерзавцы, - сказал я.
    - Да, конечно, - сказал Замятин. - Но мясо было вкусное. Не хуже баранины.

    1959


Яндекс Реклама на Яндексе Помощь Показать
Hosted by uCoz