Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на
следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший
смотрителя дать в долг "десяток кубиков до послезавтра", внезапно замолчал и
стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов,
напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял
лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал,
больше удивляло, чем пугало его.
Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском
неровном строю вернулась в барак. Трудный день был кончен. В с головой
Дугаев, не садясь, выпил через борт миски порцию жидкого холодного крупяного
супа. Хлеб выдавался утром на весь день и был давно съеден. Хотелось курить.
Он огляделся, соображая, у кого бы выпросить окурок. На подоконнике Баранов
собирал в бумажку махорочные крупинки из вывернутого кисета. Собрав их
тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и протянул ее Дугаеву.
- Кури, мне оставишь, - предложил он. Дугаев удивился - они с Барановым
не были дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не
завязывается, и Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость
поговорки о дружбе, проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба
была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда
условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего
человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь. Дугаев
хорошо помнил северную поговорку, три арестантские заповеди: не верь, не
бойся и не проси...
Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
- Слабею, - сказал он.
Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал
плохо, голод не давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные -
буханки хлеба, дымящиеся жирные супы... Забытье наступало не скоро, но все
же за полчаса до подъема Дугаев уже открыл глаза.
Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
- А ты подожди, - сказал бригадир Дугаеву. - Тебя смотритель поставит.
Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным
безразличием отнестись к любой перемене в своей судьбе.
Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
- Иди сюда, - сказал Дугаеву смотритель. - Вот тебе место. - Он вымерил
кубатуру забоя и поставил метку - кусок кварца. - Досюда, - сказал он. -
Траповщик тебе доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот
тебе лопата, кайло, лом, тачка - вози.
Дугаев послушно начал работу.
"Еще лучше", - думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он
работает плохо. Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев
новичок, что сразу после школы он стал учиться в университете, а
университетскую скамью променял на этот забой. Каждый за себя. Они не
обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден уже давно, что он не
умеет красть: уменье красть - это главная северная добродетель во всех ее
видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий
начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того,
что Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.
Дугаев возил, кайлил, сыпал, опять возил и опять кайлил и сыпал.
После обеденного перерыва пришел смотритель, поглядел на сделанное
Дугаевым и молча ушел... Дугаев опять кайлил и сыпал. До кварцевой метки
было еще очень далеко.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. Он смерил то, что
сделал Дугаев.
- Двадцать пять процентов, - сказал он и посмотрел на Дугаева. -
Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
- Слышу, - сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так
тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра
- двадцать пять процентов нормы - показалась Дугаеву очень большой. Ныли
икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство
голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему:
надо есть. Но он не хотел есть.
- Ну, что ж, - сказал смотритель, уходя. - Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса:
имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день
задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять
работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты
за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая
небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой
поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И,
поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно
промучился этот последний сегодняшний день.
1955
|